Читать книгу "Бумажный зверинец (сборник)  - Кен Лю"

* * *

Акеми Кирино:

Эван всегда называл меня Тонги Минмей или просто Минмей, то есть так, как на мандарине читается мое имя, написанное иероглифами кандзи (桐野明美). Хотя это обычный способ произнесения японских имен в китайском языке, он единственный китаец, которому я позволяла такую вольность.

Он рассказывал мне, что, называя меня так, он видел перед глазами мое имя, написанное теми старыми иероглифами, которые были общим наследием Китая и Японии, понимая тем самым их истинное значение. Он говорил: «Произнесенный отзвук имени ничего не скажет тебе о человеке, скажут только иероглифы».

Мое имя было первым, что он полюбил во мне.

– Одинокая павловния в поле, яркая и прекрасная, – сказал он мне, когда мы встретились в первый раз в магистратуре наук и искусств.

Именно так за много лет до этого объяснял мне мое имя дедушка, когда учил меня, маленькую девочку, как писать иероглифы моего имени. Павловния – красивое дерево с большими листьями, а в древней Японии был обычай сажать такое дерево при рождении девочки, а при ее замужестве делать из его древесины комод с зеркалом для приданого. Помню тот день, когда мой дедушка впервые показал мне павловнию, которую он посадил для меня в день моего рождения, а я сказала, что она не кажется мне такой уж особенной.

– Но павловния – это единственное дерево, на котором может присесть и отдохнуть феникс, – с этими словами дедушка как всегда медленно и ласково провел ладонью по моим волосам, что я очень любила. Я кивнула. Мне было очень радостно, что для моего имени есть специальное дерево.

Пока Эван не поговорил со мной, я годами не вспоминала об этом дне, проведенном со своим дедом.

– Ты уже нашла своего феникса? – спросил Эван, а затем пригласил меня на свидание.

Он не был робким в отличие от большинства китайских парней, которых я знала. Мне было очень комфортно рядом с ним, когда он что-либо рассказывал. Казалось, что он в общем и целом очень доволен своей жизнью, что было довольно редким среди аспирантов, поэтому с ним мне было очень легко и комфортно.

В какой-то мере вполне естественно, что мы потянулись друг к другу. Мы оба прибыли в Америку еще детьми, поэтому я знала, что значит взрослеть, будучи чужаком, изо всех сил пытающимся стать американцем. И нам было просто понять страхи друг друга, те удаленные уголки нашего сознания, которые у недавно приехавших сюда детей-иммигрантов оставались наиболее чувствительными и ранимыми.

Его не тревожил тот факт, что я гораздо лучше обращалась с числами, статистикой, «жесткими» характеристиками нашей жизни. Некоторые из парней, с которыми я встречалась до этого, говорили мне, что мое внимание к количественным показателям и математической логике выставляло меня холодной и неженственной особой. Не помогало даже то, что я гораздо лучше их работала с механическими инструментами, что является необходимым навыком для физика-лаборанта. Эван был единственным человеком из тех, кого я знала, кто был готов полностью положиться на меня, когда я сказала ему, что лучше него смогу сделать все, что требует навыков механика.

Память о его ухаживаниях постепенно стиралась и теперь скрылась за легкой, золотистой пеленой чувств, но это единственное, что осталось у меня. Если мне снова разрешат запустить нашу машину, я хотела бы вернуться в то время.

Осенью нам нравилось заезжать в гостиницы типа «ночлег и завтрак» в Нью-Гэмпшире, чтобы потом набрать яблок в садах. Мне нравилось готовить простые блюда по книге рецептов и наблюдать за глупой ухмылкой на его лице. Мне нравилось просыпаться с ним утром и чувствовать себя счастливой женщиной. Мне нравились наши страстные споры, когда он не спешил сдавать позиции, если был прав, и достойно шел на попятный, когда чувствовал свою ошибку. Мне нравилось, что он всегда занимал мою сторону, когда я спорила с другими, и всецело поддерживал меня, даже если считал, что я не права.

Но больше всего мне нравились его рассказы о японской истории.

Фактически он пробудил во мне интерес к Японии, которого у меня никогда не было. Когда я взрослела, люди узнавали, что я японка, и думали, что я увлекаюсь анимэ, люблю караоке и смеюсь, закрывая рот обеими ладошками. А парни вообще считали, что я непременно воплощу в жизнь их азиатские сексуальные фантазии. Это меня очень донимало. Уже подростком я вычеркнула из своей жизни все, что казалось «японским», включая общение на родном языке дома. Только представьте, что чувствовали мои бедные родители!

Эван рассказывал мне об истории Японии, не просто перечисляя даты или мифы, а словно бы иллюстрируя те раскрытые наукой принципы, которые свойственны всему человечеству. Он показал мне, что история Японии – это не рассказы об императорах и генералах, поэтах и монахах. Нет, история Японии – это модель, наглядно показывающая, как все людские сообщества развиваются и адаптируются к природе по мере того, как окружающая среда, в свою очередь, адаптируется к их присутствию.

Охотники-собиратели древней японской культуры Дзёмон были хищниками на самом верху пищевой цепочки в своей среде обитания; самодостаточные земледельцы периодов Нара и Хэйан начали формировать и преобразовывать экологию Японии в антропоцентричную симбиотическую биоту, и этот процесс не был завершен до интенсивного развития сельского хозяйства и роста населения в эпоху феодального строя. Наконец, промышленники и предприниматели империалистической Японии начали эксплуатировать не только живую биоту, но и мертвую биоту прошлого: стремление к получению надежных источников органического топлива являлось доминантной линией в истории современной Японии, как и всего остального современного мира. Теперь все мы злоупотребляем памятью мертвых.

Если оставить в стороне поверхностную структуру правлений императоров и дат крупнейших сражений, мы обнаружим глубинный ритм приливов и отливов истории. И это не деяния великих мужей, а жизни, прожитые простыми мужчинами и женщинами, которые пытаются переправиться вброд через потоки окружающего их природного мира: его геологии, времен года и экологии, избытка и нехватки всех веществ, необходимых для жизни. Именно такой тип истории очарует любого физика.

Япония была одновременно и универсальной, и уникальной страной. Эван открыл мне связь между мною и людьми, которые тысячелетиями называли себя японцами.

И все же история не являлась всего лишь сочетанием уходящих в глубь веков всеобщих принципов и длительного настоящего. Были особые времена и были особенные места, когда личности вносили свой незаурядный вклад. Эван специализировался на эпохе Хэйан. Он сказал, что тогда Япония впервые стала Японией. Аристократическая элита, состоявшая не более чем из нескольких тысяч человек, преобразовала континентальное влияние в свой уникальный японский эстетический идеал, который резонировал в течение многих веков и определил вплоть до сегодняшнего дня, что на самом деле означает «быть японцем». Уникальнейшая среди всех древних мировых культур, возвышенная культура хэйанской Японии формировалась женщинами наравне с мужчинами. Это был Золотой век: очаровательный и в то же время неправдоподобный и неповторимый. Именно такие неожиданные повороты привели к тому, что Эван полюбил историю.